Александр Гордин
КАПЛИ МАРТА,
или Почему я верю писателю Андрею Антипину
В повестях «Капли марта» и «Соболь на счастье» Андрея Антипина[1] главный герой — ребёнок. Через призму его сознания показана Россия 90-х годов прошлого столетия, какой она виделась глазами и душой ребёнка, которая ещё пока не замутнена взрослыми тяжеловесными умозаключениями и политическими лозунгами. У ребёнка своё детское представление о счастье, горе, справедливости, лжи и правде.
Этот художественный приём повествования, конечно, не новый. Достаточно вспомнить в мировой литературе такие художественные произведения, как «Алиса в стране чудес» Л. Керолла и «Гарри Поттер» Дж. К. Роулинг[2], в русской литературе — рассказ «Ванька Жуков» А. Чехова, в сибирской литературе рассказ «Рудольфио» В. Распутина или первые главы повести «Утоли мои печали» А. Байбородина. Существуют сотни других литературных произведений, написанных в разные века, в которых взрослые дяденьки-писатели и тётеньки-писательницы пытаются глядеть на окружающий мир и самих себя глазами ребёнка.
Детское зрение всегда умиляет сердце и трогает душу читателя, у которого невольно возникают из небытия памяти картины из собственного детства, припоминаются детские ощущения от восприятия, ещё не набившего оскомину сиюминутного взрослого, искусственного и вечного природного миров. Уже только по одному этому художественные произведения, которые используют такой литературный приём, — обязаны нравиться читающей публике и профессиональным писателям.
В случае с повестью Андрея Антипина «Капли марта», думаю, так и случилось. Это конечно интересно, но не настолько, чтобы побудить меня к размышлениям о раннем творчестве Андрея Антипина. Какой же мой — персонально — Андрей Антипин? И что он такого «натворил», что меня — словесного гурмана и экспериментатора-конструктивиста, эдакого обмылка постмодернизма[3] — вынудило взять в руки, образно говоря, перо?
Формально это, возможно, произошло оттого, что его произведения написаны языком, который хранит вековую метафорическую традицию русской, а если брать шире, славянской культуры. Особенность этой культуры заключалась и заключается в том, что язык её воспринимается не как обыкновенное средство коммуникации, а в качестве средства творческого осмысления бытия человека в контексте определённых времени, пространства и деятельности. Его ресурс позволяет создавать бесконечные производные от давно известных отдельных или нескольких слов, так называемые неологизмы, и воспроизводить на бумаге разные редкие слова, которые используются в разговорной речи простым народом (диалектизмы). Это свидетельствует не только об удивительной пластичности русского языка, но и своеобразии менталитета людей, говорящих и думающих на нём.
Да! Произведения такого рода удивляют обилием народных словечек, о которых в культурных центрах мало слыхивали, их называют мудрёно-презрительно диалектизмами. В таких произведениях часто встречаются и присочинённые самими авторами слова, созданные по моделям, подслушанным в разговорной народной речи, или сочинённые отдельными народными самородками, но не получившие широкого распространения даже в конкретной местности. Всё это делает для непосвящённых литературную речь героев лубочной и нарочитой.
Писатель не только хранитель национального языка, но и его продолжатель. Поэтому воспроизведённые фонетические[4], лексико-семантические[5] и этнографические диалектизмы[6] в речи баушки Клав-
дии[7] и придуманные мальчонкой Тёмой в повести «Капли марта» — это продолжение традиций многовековой культуры славянского народа. далее для краткости этот персонаж повести мы постоянно будем называть выразительно, просторечно баушкой или баушкой Клавдией Суть её заключается в простой и естественной для нашей русской культуры надобе — творчески осмысливать, а значить преобразовывать своё представление об окружающем мире при помощи рассказа живого о живом. Поэтому русский язык и называют живым, а не насмерть унифицированным для удобства передачи прокатанной информации. Его нормативность — чисто условная категория, которая, конечно, присутствует, как и в любом языке, но выполняет лишь служебные функции. Если взглянуть на эту проблему очень широко, то можно сказать, что носители такого языка в сравнении с другими представителями этнических и социальными групп от природы более — писатели, потому что обладают более богатым художественно-творческим воображением, так как с самого раннего детства то и дело впадают в искушение «присочинить слово».
Но вернёмся к содержанию повести и приглядимся к используемым в ней диалектизмам.
Фонетические диалектизмы: баушка Клавдия постоянно употребляет вместо «так» — «дак», «что» — «чё», «сейчас» — «щас», «этот» — «етот», «знаешь» — «знаш», «похудел» — «схудал« и т. п.
Лексико-семантические диалектизмы: все в родильном доме главного врача называют кратко «главный», «сам»; баушка, угрожая наказать Тёму, то и дело обещала ему «накрутить хвоста» и т. п.
Этнографические диалектизмы: «булавка» — «пимка», «побрататься» — «поручкаться» (— Поручкайся с братиком, ты его ещё не знашь…) и т. п.
Неологизмы (присочинённые слова): «нубаб — просьба-канючиние мальчонки, придуианная баушкой Клавдией от Тёминого «Ну ба-баба!», «глаза» — «гляделки», «гулящая женщина» — «вертолобая», «обсуждать» — «обшёптывать» и т.п.
И вообще, автор в повести использует очень много слов из разговорной народной речи, которые считаются нелитературными. Причём, использует их он не только в речевых характеристиках героев (то есть в прямой их речи!), например, «Слупил яблочко румяно?! Ну ничё, ешь на здоровье!» или «Форкнешь наперёд всех в город — мине
только на твой хвост и смотреть!», а и в контексте авторской речи, подчёркивая тем самым неразрушимое единство своего я (автора!) с ними:
«Назавтра она разбудила его чуть свет, одела — только голубые гляделки и видать…»;
«Старуха с усталью глядела на белый свет и незлоблево обшёптывала маму «блудницей» и «вертолобой»…»;
«В один из субботних дней бабушка пораньше навострилась в соседний посёлок…» и т. п.
Это делает Андрей Антипин, на мой взгляд, бессознательно и настолько часто, что, например, у меня, которому он в сыновья годится, возникает стойкое ощущение, что мы с ним в одном сибирском посёлке выросли.
Второй формальный аспект — образность, замешанная на интуитивной логике детского мировосприятия, которое удивительным образом автору удаётся воссоздать (или сохранить?) в повести. Причём ребёнок в повести не только Тёма, автор, но и бабушка! Она так же играет с мальчонкой, как и он с ней. И даже однажды Тёма делает ей замечание разыгравшейся бабуле: «У меня нет хвоста! — засмеялся мальчик, недоумевая, почему бабушка разговаривает с ним, как с маленьким».
Вот примеры демонстрации образного мышления ребёнка-автора:
«Но, кроме него, никто брошенных мамой гудков собрать в себе не мог…»;
«А сам он докучливыми мыслями раскидывал своё сердце, будто горевшую на ветру копну…»;
«За окошком ронялись с влажной крыши первые сосульки…»;
«Она (бабушка!) была просветлённая, точно умытая снегом, в радушных брызгах слёз»;
«От долгого хода белым куржаком взялся шарф на лице. Изо рта бабушки, по-рыбьи хватавшего воздух, — как клочки ваты из разорванной куклы…» и т. п.
А в нижеприведённых примерах можно обнаружить детское поведение и зрение у ребёнка-бабушки:
«Бабушка осерженно замолчала, уставясь нарочито в стену, мимо всех…».
Обращаясь к запарнику[8]: «Ну, опеть понёс свою политику! То и слышно в избе: квух-квух своёй крышкой! Не успела я полтора полешка кинуть в печь, а он уж закашлял-заплевался, как чахотошный…»;
Тёма спрашивает баушку Клаву:
……..— А Муська где?
— Муська-то? — как бы не его, а кого-то другого переспрашивает бабушка. — А в подполье, воюет с мышами да крысами…
— Что и с крысами тоже? — дивится мальчик.
— А то как же!
— Дак они её побо-рят…
— Это Муську-то?! Ну-у, парень, сказал, как в лужу фунькнул! Насмешил бабку и только… Да она сама накрутит имя хвоста! Как
схватит одну за шкварник да шваркнет о сусеки — все другие и разбегутся, кто куды горазд… и т. п.
Ну и, конечно же, он сам, Тёма, как взаправдишный ребёнок, разговаривает с самим собой и читателем (т. е. с нами!):
«Было холодно, у них в деревне теплее, потому что там все топили печки и обогревали улицы…»;
«А разве март бывает восьмым? — вслух осторожно спросил мальчик… — Он, по-моему, один на свете…».
Чего стоят только образные запоминания мальчонки людей не по именам, а по делам и каким-то другим, впечатлившим его признакам: «Чепчик строго спросил…» (гл. врач); «Из коридора прошуршали рассерженные Веник и на длинной палке жестяная Коробка…» (техничка); «лохмата Китиха» (беременная женщина).
А вот характерный для пятилетнего ребёнка диалог:
— Мало того что этот обмылок капает на меня Главному в Международный женский день, дак он ещё и мусор разбрасывает!…
— Я на вас не капал, мне нечем на вас капать!
— Капал, капал!… Ну ничего-о, ничего-о! Щас, я тоже на тебя покапаю…
— Бабушка-а! А Тётка хочет на меня пока-пать! и т. п.
Всё, что выше сказано, — формальная сторона литераторства, которая характеризует труд писателя как ремесленника: при соответствующей филологической подготовке (кстати, мы с ним закончили один факультет ИГУ, только в разное время) и природной наблюдательности, — достаточно просто конструируется художественное пространство такого рода любым мало-мальски образованным человеком…
А что же такого притягательного в прозе Андрея Антипина, что позволяет таким признанным литературным критикам, как Василий Козлов или Станислав Куняев, видевшим-перевидавшим множество ремесленников-литераторов, говорить о его творчестве осторожные, но восторженные и обнадёживающие слова?
«Я называю Антипина «пограничником»: он появился между старым и новым временем, XX и XXI веком как в литературном смысле, так и в смысле издательских технологий. Его «Житейная история» оказалась между житиями святых и «Житиями народными», — под этой рубрикой мы публиковали в журнале жизнеописания простых людей.
Если подумать, откуда взялся такой язык у прозаика, то стоит заглянуть в приказные книги ленских мест XVII века — там вы обнаружите крестьянскую фамилию Антипиных (Онтипиных). Можно сказать, мы имеем дело с человеком с исконно русским характером, в творчестве которого хорошо ощутима укоренённость в родном краю и родном слове. Антипин вырос на усть-кутской земле, там и живёт в селе Казарки. Время, конечно, изменилось, и тревожно за будущее писателя. Но я верю в его талант…»[9]
«Моя миссия в журнале «Сибирь» была именно такой, чтобы дождаться автора, на которого можно возложить надежды на продолжение литературы сибирской. Посмотришь, допустим, на нашу географическую карту Сибири: Восточной, Западной. …Ну, скажем, Енисей — Виктор Астафьев, Ангара —Валентин Распутин… А Лена? И мне думается, что пришло время, когда и река Лена будет прославлена автором. Конечно, могут быть какие-то извивы литературной судьбы, извивы жизненных переходов, но мне кажется, он уже состоялся как писатель»[10] (В. Козлов)
«Я восхитился его писательской и человеческой зрелостью… Густая, сочная, глубокая проза, очень близкая к прозе Ивана Бунина, Андрея Платонова, Леонида Андреева. Это настоящий самородок. Думаю, что он очень внимательный, серьёзный читатель, поскольку без литературного института пишет удивительно, глубоко, ёмко. Он прекрасно знает жизнь, о которой пишет, знает людей, характеры, он глубоко проник в сущность сибирского человека. Очень близок к В. Г. Распутину, продолжает его традиции в русской литературе. Я рад, что Андрей Антипин подхватил эстафету великой прозы и высоко и достойно несёт её» (С. Куняев).
Мне кажется, все писатели, которых перечислял С. Куняев и упоминал В. Козлов, были совестливыми артистами, или точнее, авторами-актёрами, или авторами-исполнителями в одном лице, которые писали свои пьесы-рассказы, пьесы-повести, пьесы-романы, талантливо воплощаясь в своих героев, проживая с ними их жизни на подмостках своих рукописей. Во время этого таинственного действия, когда один человек множится
во многих лицах и ликах, когда он же рукотворно создаёт в своих произведениях декорации неба, земли, моря, лесов и пустынь, городов, посёлков и деревень, — вершится настоящее высокое, иногда звёздное, иногда солнечное, иногда сумеречное, но искусство! Отдавая всего себя до капельки своему детищу, честно рождаясь вместе с ним и умирая, такая творческая личность (творец!) и имеет право называться писателем. А все остальные — подельники, временщики и ремесленники. Без них, как и без писателей с большой буквы, текущая (временная!) художественная литература существовать не может. Просто произведения ремесленников быстро уходят в небытие — и их слово в сердцах людей в другие времена (века!) уже не отзывается.
А у некоторых, увы, слова умирают, не успев ещё толком родиться. И какое счастье, если некоторые из них, занимаясь литераторством, понимают, что это их личное культурное развлечение: то есть они ни на что не претендуют, тем самым, не мучая ни себя, ни окружающих… И наоборот, какое горе, когда, увы, большинство из них превращаются в горе-писателей в прямом, а не переносном смысле и для себя, и для всех окружающих.
У меня, когда я читал повесть «Капли марта» Андрея Антипина, возникло ощущение, как у В. Козлова, что он — Писатель. Это оценка, конечно, неформальная. Она трудно объяснимая, потому что более эмоциональная, интуитивная, нежели рациональная. Похожая на известные «Верю!» и «Не верю…» К. Станиславского,[11] который одним словом, кратко и ёмко, выражал своё отношение к творчеству актёра.
Так почему же я как читатель верю повествованию Андрея Антипина? — Потому что готов поверить любому автору, который со мной искренен. Под искренностью писателя подразумеваю — убеждённость автора в том, что его произведение и он, говоря словами К. Некрасовой[12], «одно и то же – только форма разная». При этом для меня нет разницы, условно
говоря, авангардная это или традиционная литература, например, В. Хлебников или А. Пушкин. Тот и другой, по моему мнению, разговаривают со мной искренно. Они не фальшивят, не подстраиваются под моду, под политический режим и т. п. Они имеют мужество оставаться самими собой. Это дорого стоило всегда. Дорога и люба, по крайней мере, для меня, как читателя, такая позиция литератора, гражданина и творца в наше время (сегодня!).
Андрей Антипин — продолжатель традиционной сибирской литературы. Сегодня это не модно. На «вкусном и запашистом» родном языке и простом, как сама жизнь в сибирской глубинке, сюжете – денег не заработаешь. Деньги достаются ремесленникам, которые тонко чуют низменные или, по крайней мере, поверхностно мыслимые, примитивные, желания рынка. Как говорится, «спрос рождает предложение». Писатель Андрей оказался в оппозиции к существующим рыночным законам, а значит, и к существующему социально-экономическому и культурно-массовому устройству современной России. Он пишет «не продажным языком», а в лучших традициях русской прозы.
Наиболее ярко приверженность его традиционности проявляется в пейзажных и бытовых зарисовках, речевых характеристиках, в психологическом образе героев и социально-психологической характеристике времени, которая передаётся им через речь его героев. Последнее у него особенно ярко проявляется в таких произведениях, как, например, «Соболь на счастье», «Плакали чайки» и «Теплоход «Благовещенск». А пейзажи, состояния природы почти во всех его ранних и «поздних» произведениях органично отражают переживания главного героя. Это особенно нравственно ярко осязаешь через «сквозное действие» природы в повести «Капли марта». Например, меня впечатлили в ней описания капели, разных чудесных деяний луны, солнца и т. п.
«Но из-под спрессованной в метелях снежной корки, от железной трубы уже просочилась по шиферу бесцветная капля. Долго, переливаясь на вешнем ветру и ярком солнце, висела капля на выступе крыши, как бы размышляя, упасть ли ей теперь или, дождавшись примороза, застыть, а то, полнясь другими каплями, вырасти в длинную сосулю и рассыпаться от удара палки, кинутой смеющимся мальчишкой.
Вот, точно всё своё естество, всю силу собрав на собственном конце, капля перевесила себя, перетёкши из точки опоры в точку движения, и быстро, как всплеск иглы в бабушкиной швейной машинке, промелькнула в пространстве между краем крыши и краюхой темно-сизого сугроба…
Ка-ап!
Ничто не изменилось в природе, да и, наверное, никто, кроме пристывшего к окошку мальчика, не подглядел, как неприметно завершилась судьба скромной провозвестницы весны. Вслед за первой навернулись на желобах, в лунках крыш другие голубые капли и зацокали, забили о тротуар, в стёкла дома, в ветки берёзы в палисаднике…»
Кто же эти капли? Уж не люди ли, не человеческая жизнь, которая сверкнёт, как капля на крыше, исчезнет, и «Ничто не изменилось в природе, да и, наверное, никто», кроме «пристывшего к окошку мальчика», который и сам такая же капля.
«Шифоньер вдруг засверкал, как прозрачная речка в оконце разбитого льда, заполняя горницу светом, и мальчик, ослеплённый, пристроил ладошку козырьком ко лбу. Это солнце выбежало на треть пути, как та стрелка в часах, и, сверху поморгав избе, нашло незанавешенное оконце. Оно юркнуло в него, но тут же назад, удивлённое самим собой, умноженным в овальном стекле шифоньера. Однако убежать не смогло, разбилось о встречную стену и всё-всё,
предназначенное небом светить во всю ивановскую и прожигать снега, осталось в малюсенькой горнице!
За окошком потемнело, капельки застыли на кончиках сосулек. Поник и загрустил заречный лес, а воробьи, чистившие клювы на горке парного навоза, набросанной на задах соседнего двора, снялись и полетели на крышу…
Мальчику стало жалко солнце. Он зашторил окошко, в которое солнышко заглянуло, а на других, наоборот, развёл занавески. И солнце, благодарно сверкнув на него, побежало вон из избы, взлетело на фонарный столб. Снова звонко и празднично заиграло за окном,
забрызгали капельки, улыбнулась тайга, а воробьи потянулись за оранжевыми прутьями соломы, громко перекликаясь:
Чик-чирик! Что такое? Чик-чирик! Что такое?»
Я мечтаю написать сказку, да такую, чтобы надолго запомнили мои внуки. И вот, читая этот отрывок, который, если говорить сухим литературоведческим языком, — то ли бытовая, то ли пейзажная зарисовка, — вдруг понял, что нарисованная воображением мальчика с помощью автора, которому в ту пору не было ещё и тридцати лет, картина и есть сказка! Совсем небольшая, в которой рассказывается фантастическая история о том, как солнце случайно забежало в дом, , испугалось, заметалось и, расплёскиваясь, начало отчаянно искать выход… В это время окружающий мир померк без ярила. И мальчик, спасая солнце, спас мир от неминуемой темени, показав ему как убежать на волю, — занавесив одно оконце и раздёрнув другие.
Как и положено, в этой миниатюрной сказочной истории свет побеждает тьму и не просто так, а с помощью главного героя.
Сколько таких сказок можно сочинить по ходу одного рассказа или повести!
Это литературное произведение Андрея Антипина — светлая, солнечная, капельно-мартовская история о вселенской трагедии мальчонки, мама-одиночка которого родила второго ребёнка — маленького братика (Розового!). Рассказ о психологической драме человека, которому пять лет от роду, и он страшно большой, потому что уже умеет сам одеваться, есть и, главное, чувствовать и размышлять независимо (автономно!), который очень серьёзно решил, что теперь он уже никому-никому в этом мире не нужен! История вечная и потому правдивая, но правдой особенной — художественной, которую умеет на особицу, понятным и родным сибирским русским языком, рассказать нашим сердцам (сердцам читателей!) писатель.
«Вот оно что, оказывается: мамы-то для него одного больше нет, теперь её нужно делить с Розовым, отдавая ему всю мамину любовь и ласку…»
«И мальчик отвернулся от мира к окну, где в синем небе расшкурилась жёлтая долька, а загадочный Восьмой Март размочил снег на берёзах. Всё равно мама всё своё внимание, как солнце свет деревьям, отдала Розовому. И бабка стала чужой. А он рогатку забыл дома. В комнате пахнет апельсинами, но жадюги не дали ему ни одного. И все вокруг смеются…
И когда бабушка с улыбающимся человечком подошла к нему, … он бросился из комнаты, словно лес после дождя, видя перед собой лишь свои мокрые от слёз ресницы…»
Пятилетний мальчик, не ведающий ещё пока в полной мере о тайне рождения и смерти, очень по-взрослому, то есть нравственно, пытается размышлять о том, почему мама решила завести себе Розового.
«Он встал под кольцом и с уготовленным неудовольствием принялся рассматривать себя, точно мальчишку с соседней, вражеской улицы, с каковой ни при какой погоде не могло быть замирения.
Нет, что и говорить, он не красавец. Ведь в самом деле, разве это красиво — затрапезный рост, худые плечики, большая нестриженная голова со свалившейся на невесёлые глаза русой чёлкой? А обломанные ногти, под которыми свинья ночевала? А рёбрышки наперечёт? А грязные уши?!. Ну, впрочем, уши-то ещё в субботу бабушка надрала в бане вехоткой – аж заалели все. Ну да и с чистыми ушами – разве он красавец?! За то, наверно, мама себе Розового и завела, что мальчик — эдакое чучело… Тьфу!»
То, что взрослым кажется иногда детским капризом, на самом деле —стремление малыша любыми средствами отстоять своё жизненное пространство, даже ценою игры в смерть.
«Встать, разве, под крышу и попить капелек, а потом умереть, чтобы бабушка не ругала? Всё равно мама завела себе Розового (Серёжу!), и ей не будет печально, если он больше никогда к ней не придёт. А у бабушки есть капельки в стеклянном пузырьке, она наберёт их в рот и переживёт его отсутствие…
…И он встал под крышу, под синие, как глаза весны, окошки зала, где было больше угрева и звонче струилось с шифера. Как будто в каждой из его желобков положили по пузырёчку, капроновой пробкой, проковырянной гвоздём, вниз. И вот сквозь эти дырочки медленно сорилось из пузырьков: кап! кап! кап!
Шарик, чёрно-белый старый кобель, вынул нос из будки и стал смотреть, как мальчик напьётся марта и умрёт. А мальчик, видя радение Шарика о своей жизни, задрал головёнку к небу, раззявив поширше рот, и принялся хватать студеные острые капли, не сглатывая их сразу, а накапливая за нижней губой и медленно посасывая, как делала бабушка.
Из сосулек светило множество жарких солнц, грело его лицо. Он закрыл влажные глаза, на которые заплакало с крыш, и весь превратился в ожидание, когда же кали пересилят его и свалят в снег. Но капли всё не пересиливали. Только щекотно становилось от них нутру, а зубам стыло, как будто прикусил лезвие ножа.
Вот сейчас! Ещё пять! Шесть! Семь капелек! — и он будет полон, упадёт замёрзшей сосулькой в снег, а пока мама хватится и придёт, он уже растает и убежит в землю, прорастёт зелёной травой. И потом уже ни одна живая душа не найдёт его!»
И тогда Тёма, которого автор постоянно называет уменьшительно-ласково, по-деревенски, «мальчонка», заболел. И конечно же, к нему то ли во сне, то ли в больном бреду приходила мама.
«И вот в этой-то качающей занавески тишине, под разговор поленьев в печи и посапывание бабушкиных ноздрей, к мальчику стала приходить мама. Она становилась посередине комнаты, там, где отпечатался на жёлтой половице след ночной звезды, — простоволосая и босая, с букетом огненных цветов, опоясанных красной ленточкой, в белых тонких руках, в голубом дивном платье, на котором блестели большие и малые пимки, и молча звала его. И он заворожено тянулся к маме, не боясь обжечься о цветы, вздымался на мокрой постели, а ожившая шуба хохотала и душила его в объятьях пустых рукавов. А в шею ему, не слушая его запечённых горячих губ, въедался шерстяной шарф. «Мама, приди!» — скулил мальчик, и хныкал, и вертелся на кровати. Но ни мама, чей тонкий лик пламенно светился в цветах, не становилась ближе, ни он не мог коснуться её любимых, ласковых, нежных черт…»
Мальчонка (Тёмка!), по мерам ребёнка, ждал её целую вечность, то забываясь в детских серьёзных играх и забавах, то плача, спрятавшись в шифоньер, по маме, чувствуя себя одинёшеньким в избе, в осиротевшей ограде, в пустынном и безжалостном к нему огромном мире. Он всё больше и больше сиротел… Но где-то глубоко в сердце у мальца тлела надежда, и спасительная боль живила его просыпающуюся человеческую душу…
«И это изжилось, с помощью бабушки. Её исправные добрые слова, словно капли с крыши, протопившие лёд, протаяли наконец и его застывшее в одиночестве сердце».
«— А мама должна приехать?! Когда??
— Привалит, уж это ты не беспокойся! — фыркнула Клавдия Еремеевна. — Сразу забудеш про баушку, всю её ласку-заботу пустишь по ветру, как корова струю…»
Второй по значимости в повести художественный образ — это образ «баушки Клавдии», в которой по-особенному соединились нежность и грубоватость, хитринка и простоватость, свойственные многим женщинам, живущим в сибирской глубинке. Она последняя опора «вертоголовой дочери», которая рожает уже второго ребёнка без мужа от какого-то командировочного.
Она, глотая постоянно капельки микстуры от боли в сердце, переживает за дочку, привязывается по-матерински к мальчику, как может, его обшивает, обстирывает, прикармливает и, не мудрствуя лукаво — наказывая, прикрикивая, объясняя, — воспитывает. Она изо всех оставшихся сил старается помочь мальцу свыкнуться с мыслью, что он теперь не один у мамки. Отвлекает его байками да сказками, в том числе и про (почти членов семьи!) кошку Муську и собаку Шарика. Муська вообще героическая личность, за которую Тёма особенно горд, потому что её не могут побороть ни мыши, ни крысы. А воронам — «ведьмам в перьях» он и сам жару (хвоста крутил!) уже задавал, хотя баушка этому сначала и не верила, подсмеивалась обидно, а потом всё же вынуждена была признать: «Дак я чем не знала, парень, что ты и без меня задал воронам шороху?! Я бы знала, дак не говрела, а ты молчишь — и я ничем ничего…»
Это истинно русская женщина, которая, когда ей хорошо, от умиления плачет, а если плохо, — поёт. Вот уж воистину:
Здесь рождаться ещё случается:
Кого к небу звезда ведёт,
Когда вовсе уже отчается,
Не стреляет, а песни поёт[13].
И она — воплощение добросердечья и многотерпения, именно она в конце своей жизни обречена на одиночество.
У мамы мальчонки теперь есть дети. И она, когда состарится, «всяка разно» ещё долго не будет одна. Может быть, у её детей семейная жизнь сложится более удачно, и ей удастся погреться ещё на старости лет у семейного очага. А «баушке Клавдии», предчувствует автор, а вместе с ним и мы, уже это не светит… Не случайно повесть заканчивается вроде бы долгожданной радостной встречей мальчонки с мамой, но и грустным описанием прощания с ними «баушки Клавдии».
«Через день они уезжали в город. Бабушка укатилась в горницу и тихо плакала за раскрытой дверцей шифоньера, и слёзы в вперемешку с капельками спешили в её запавший рот…».
Разумеется, грядущее одиночество «баушки Клавдии» не затмевает счастливого мартовского конца повести. Мы глазами мальца, которому судя по содержанию повести уже примерно шесть лет, наблюдаем за появившейся перед домом неузнаваемой (невидимой!) им женщины.
«Но под окошком, запахнутая в платок и потому ликом невидимая ему, быстро прошла с тряпичным коконом под грудью небольшого ростка женщина в зелёном пальто со знакомой блескучей брошью на лисьем отвороте. Над свёртком, который женщина бережно держала в руках, поднимался лёгкий парок – всё-таки было хоть и весеннее, но сибирское утро. Следом, валяя из стороны в сторону головой, поспешала бабушка с болтавшейся у ноги пустой сумкой…
О, и без этого парящего чуткого дыхания, без пушистой варежки у бабушкиного скоробленного рта обо весь раз догадался мальчик! Лязгнув кулачком в стекло, уж не долимый никакими бедами-печалями, отнимавшими у него беззаботное детство, воскресший над раздумь-
ями и сомнениями, разом излившийся в своей чистой и неподкупной любви, как пробивший дырку в дороге журчливый ручеёк, он сорвался с приставленной к стене табуретки и побежал, не замахнув ни бушлата на плечи, ни шапки на растрёпанную головёнку, не помня потом, как пролетел сквозь прихожку и сенцы на улицу, бабочкой воспарив над избяным, над сенным порогами, призывно распахнув двери и руки…»
***
Почему-то с грустным сердцем закрываю книжку А. Антипина «Капли марта», как будто прощаюсь с творчеством не только этого писателя, но В. Распутина, А.Байбородина и других старших поколений сибирских писателей. Сам не понимаю: откуда у меня возникает такая ассоциация. Но на душе тревожно… И, одновременно, в неё проникает лучик надежды. А вдруг и в самом деле этот писатель сможет стать достойным продолжателем традиции сибирской так называемой деревенской прозы? Смогёт, наперекор всем жизненным обстоятельствам, не распылить, не разбазарить дарованное ему чутьё к языку, наблюдательность и стремление к духовному самостоянию. Дай-то Бог, дай-то Бог…
Примечания
1. Ксе́ния Алекса́ндровна Некра́сова (18 января 1912 — 17 февраля 1958) — русский, советский поэт.
Ксения Некрасова родилась 18 января 1912 года в селе Ирбитские Вершины Ирбиовершинской волости Камышловского уезда Пермской губернии, ныне — посёлок городского типа Алтынай городского округа Сухой Лог Свердловской области. Она была внебрачным ребёнком. Принято считать, что Ксения Некрасова родилась 18 января 1912 года, но в архивах есть, кроме этой, и другие даты, даже за личной подписью поэтессы. Не одинаковы и сведения о
родителях: в очерке «О себе» отец — горный инженер, мать — «дома оставалась», а по свидетельству современников, отец был подьячим на Ирбитских ярмарках, а о
матери она говорила, что её нет, что она её не помнит. В автобиографии писала: «Родителей своих не помню. Взята была из приюта семьёй учителя на воспитание…»
Начальную школу окончила в Шадринске, живя у тети по отцу, Варвары Ивановны Некрасовой. Окончила школу-семилетку в г. Ирбите.
Поступила в Ирбитский педагогический техникум. Но проучилась в нём только два месяца. В связи с переводом техникума в г. Камышлов Ксения в августе 1930 года возвратилась в Шадринск.
В августе 1930 года поступила на отделение политпросветработы агропедтехникума Шадринска. Учась в техникуме, заболела энцефалитом. Не завершив учебного года по состоянию здоровья (неврастения), в 1931 году она уезжает в Москву. Осенью 1932 года живёт в д. Ивановской Красногорского района Московской области у своей бывшей преподавательницы Елизаветы Алексеевны Чурсиной, которая помогает Ксении поступить в Московский институт журналистики.
В 1935 году, окончив техникум политпросвета, работала культработником на Уральском заводе тяжёлого машиностроения им. С. Орджоникидзе. В 1935 году Свердловский обком комсомола направил Ксению Некрасову в Москву на учёбу, — это информация из письма К. А. Некрасовой И. В. Сталину, архивных подтверждений этих фактов нет.
В 1937 году журнал «Октябрь» напечатал подборку стихов молодой поэтессы с предисловием Николая Асеева.
В 1937—1941 училась в Литературном институте, не окончила из-за войны.
В конце 1930-х годов Ксения встретила Сергея Высотского, работавшего горным инженером на одной из шахт Подмосковного угольного бассейна. Родился сын Тарас. Летом 1941 года персонал шахты, где работал муж Ксении, вместе с семьями был отправлен в эвакуацию. По дороге эшелон бомбили, Ксении контузило правую руку, а сына убило (по другой версии, он умер зимой 1941/42 г.). Через несколько недель поезд прибыл в шахтёрский городок Сулюкта Ошской области Киргизской ССР (ныне в Баткенской области Киргизской Республики). Там тяжело заболел муж и Ксения жила милостыней. Осенью 1942 года она отправилась искать русский храм. Как она сама потом рассказывала, чтобы умереть на его пороге и быть похороненной по православному обряду. Кто-то рассказал ей, что ближайший действующий русский храм находится в Ташкенте. Дорогу в двести километров она преодолела пешком.
В 1943 году в Ташкенте Ксения знакомится с Анной Ахматовой. Строгая на похвалу Ахматова высоко оценила её талант «За всю жизнь, я встречала только двух женщин-поэтов. Марину Цветаеву и Ксению Некрасову». Благодаря ей Ксения получала писательский паек. В 1944 году Ахматова проводила её в Москву и дала рекомендацию для вступления в Союз советских писателей. Но в Союз писателей Некрасову не приняли.
В 1945 году Некрасова познакомилась с супругами Робертом Фальком и Ангелиной Щекин-Кротовой. Ксения часто бывала в этом доме, художник-модернист Фальк нарисовал два десятка её графических портретов — набросков, эскизов, а в 1950 году — большой портрет. Своего жилья в Москве у неё не было, и она скиталась от одних знакомых к другим. Некоторое время она проживала в посёлке Болшево.
В 1955 году в Москве в издательстве «Советский писатель»вышел сборник стихов Некрасовой «Ночь на баштане».
Ксения Александровна Некрасова умерла 17 февраля 1958 года в Москве от инфаркта. Урна с прахом захоронена в колумбарии Донского кладбища[11]. Через месяц после смерти поэтессы вышел её сборник «А земля наша прекрасна!». Через два года «Советский писатель» выпустил сборник вторично, значительно расширив его содержание.
В декабре 2001 года имя Ксении Александровны Некрасовой было присвоено библиотеке-филиалу № 2 Центральной библиотечной системы г. Шадринска.
2.Стихотворение «Рождество», написанное в 1988 году, опубликовано в сборнике стихов «Язык шершавый сумрака» (2009 г.), самиздат АНО «Сибирское партнёрство», технический редактор — Владимир Тихомиров. Стихотворение посвящено малой Родине — г. Усолью-Сибирскому и большой Родине – Союзу Советских Социалистических Республик, который перестал существовать географически и юридически как государственное образование в августе 1991 года.
Здравствуй, тихая моя Родина!
Удивительно Рождество
Всех, кому не до Святок вроде бы,
Всех, забывших своё родство.
Присмиревшим самоизгнанником
Возвращаюсь в свой брошенный дом.
Неуютно, как чужестраннику,
В этом городе жутко пустом.
Здесь уже на рождественских улицах
Приморозят калитку едва ль…
А Медведица в небе сутулится —
Одиноких ей ряженых жаль.
И поэтому странною сказкою
Мне читается нынешний день,
Где, заблудший, уже без подсказки
Не найду милых сердцу огней.
Здесь рождаться ещё случается:
Кого к небу звезда ведёт,
Когда вовсе уже отчается,
Не стреляет, а песни поёт…
Ну, а мне в этом снежном прозрении
Снова чудится ветра молва.
Вспышки лиц и слова озарения,
И залитая кровью трава…
Тени здесь! Ещё живы здесь тени!
Чу! Я вижу, как по Большой[14],
Околдованной белой метелью,
Оболенский[15] идёт со мной.
Ну, а если прислушаться ночью –
Сердце кликнет Большая Елань[16]:
Колокольчик кандальный в безочье
В самый раз, если дело дрянь.
Кто рискнет разгадать эту тайну? —
В старых срубах ослепших домов
Оставляет нам не случайно
Время знаки истлевших годов.
Кто поручится, дерзкий, что ныне
Кровь Громницкого[17] и зэка[18]
В нашей терпкой усольской полыни
Перемешана лишь слегка!?
Но чем мрак беспросветней желаний —
Ярче светит Христова звезда!
И распятых — она ещё манит,
А рождённых – ведёт до креста!
1988 г.
[1] Антипин Андрей Александрович — (19 августа 1984 с. Подымахино Усть-Кутского р-на Иркутской области) — писатель-прозаик. В 2008 году Андрей заочно окончил факультет филологии и журналистики Иркутского государственного университета. Живёт в родном селе.
[2] Джоан Роулинг (Ролинг, англ. Joanne Rowling; 31 июля 1965) — английская писательница, пишущая под псевдонимом Джоан Кэтлин Роулинг (Jоanne Katheline Rowling).
[3] Автор имеет в виду свою повесть-поэму «Незнаемое».
[4] Фонетические диалектизмы — слова, получившие в диалекте особое фонетическое оформление цай (чай), чепь (цепь) — следствия «цоканья» и «чоканья», свойственных северным говорам; хверма (ферма), бамага (бумага), пашпорт (паспорт), жисть (жизнь) и другие.
[5] Лексико-семантические диалектизмы — слова, обладающие в диалекте необычным значением: мост — пол в избе; губы — грибы всех разновидностей, кроме белых; кричать (кого-либо) — звать; сам — хозяин, муж и т. д.
[6] Этнографические диалектизмы — слова, называющие предметы, известные лишь в определённой местности: шанежки — пирожки, приготовленные особым способом; дранки — особые оладьи из картофеля; нардек — арбузная патока; манарка — род верхней одежды; понёва — разновидность юбки и т. д.
[7] Далее для краткости и выразительности представления этого персонажа повести мы постоянно будем называть её просторечно «баушкой» или «баушкой Клавдией». Просим читателей не считать этот банальными повторами и неспособностью находит синонимы для изображения имени этой героини. Просто автор получает настоящее наслаждение от произнесения этого имени и надеется, что нечто подобное будет испытывать читатель (прим. – А.Г.)
[8] Запарник – небольшой чайник, в котором заваривается чай.
[9] Семёнова В.«Пограничье Андрея Антипина» / ВСП, Губерния, № 15 (26714),15 апреля 2014
[10] Из радиопередачи «О времени и о себе»: художественно-публицистические очерки Татьяны Сазоновой, 7 мая 2011 года.
[11] К. Станиславский – Станиславский Константин Сергеевич (настоящая фамилия — Алексе́ев); 5 [17] января 1863, Москва — 7 августа 1938, Москва) — русский театральный режиссёр, актёр и педагог, теоретик и реформатор театра. Создатель знаменитой актёрской системы, которая на протяжении 100 лет имеет огромную популярность в России и в мире. Первый Народный артист СССР (1936)[4]. Кавалер ордена Ленина (1937). Почётный член АН СССР (1925).
[12] К. Некрасова – Ксе́ния Алекса́ндровна Некра́сова (18 января 1912 — 17 февраля 1958) — русский, советский поэт. См. Примечание № 1
[13] Четверостишие из стихотворения А. Гордина «Рождество» (1988 г.) См. Примечание № 2
[14] Большая — название центральной улицы в селе Усолье (будущий город — Усолье-Сибирское) до прихода к власти коммунистов.
[15] Оболенский — Князь Евге́ний Петро́вич Оболе́нский 1-й — русский офицер из рода Оболенских, один из самых активных участников восстания декабристов. Родился в семье князя Петра Николаевича Оболенского (1760—1833), будущего тульского губернатора. Мать — Анна Евгеньевна (1778—1810), дочь генерал-аншефа Е. П. Каторгу отбывал в с. Усолье, впоследствии в с. Большая Елань.
[16] Большая Елань — село, которое расположено сравнительно недалеко от Усолья на левом берегу р. Китой (приток р. Ангара).
[17] Громницкий — Пётр Фёдорович Громницкий (1801, Керенск , — 31 мая 1851, Усолье-Сибирское) — активный участник движения декабристов, поручик Пензенского пехотного полка. В декабре 1835 года освобождён от каторги и направлен на поселение в с. Бельск Иркутской губернии. С 1836 года жил в этом небольшом сибирском селе. С детства имея талант рисования, в Петровском заводе, общаясь с Н. А. Бестужевым, совершенствовал свои способности. Писал иконы для местной церкви, таким образом зарабатывая себе на жизнь. В 1842 был отдан под особый надзор местной полиции за чтение и переписывание сочинений декабриста М. С. Лунина.
Умер от чахотки в госпитале Иркутского солеваренного завода в с. Усолье, где и был похоронен на берегу Ангары (могила не сохранилась, но есть памятник недалеко от больницы, в которой умер декабрист).
[18] Зэка — название заключённого (просторечие). Зэка после отбытия срока заключения на соляной каторге, а позже в различных Сибирьлагах несколько веков (17-20 вв.) «оседали» на постоянное место жительства в г. Усолье-Сибирском.
Гордин А.И. Почему я верю писателю Андрею Антипину // Народное обозрение: научно-популярный, художественно-публицистический альманах / Ред.-сост. А. И. Гордин. — Иркутск: Типография «Иркут», № 6. — 2020. — С29.