СОДЕРЖАНИЕ
- А.Гордин Вступление “Господи, спасибо за эту обнову!”
- Н.Растошинская “Январь”
- И.Темников “Молитва”
- И.Темников “Корона на голове”
- И.Темников “Две спички”
- Н. Растошинская “Декабрь”
- Н. Растошинская “Сорок седьмое ноября”
“ГОСПОДИ, СПАСИБО ЗА ЭТУ ОБНОВУ!”
Жизнь! – Вечная и мгновенная. Вечная потому, что, как сказал поэт, мы только местами меняемся на Земле со своими детьми. А мгновенная, потому, что, как известно, это только «миг между прошлым и будущим». Банально… Но вновь и вновь, в том числе на нашей новой странице, будут звучать слова наподобие:
Каждый день начинаю эту жизнь снова
И как будто рождаюсь вновь.
Господи, спасибо за эту обнову,
В которой чувства мои превращаются в кровь…
Наша страница одноимённая с одним из альманахов, которые делает Высшая
народная школа. Эти альманахи представлены на другой странице «БИБЛИОТЕКА ВНШ».
Но не все произведения могут по разным причинам попасть на страницы альманахов.
К тому же альманах «собирается» долго – не менее одного года. А пишется и
хочется поделится написанным со своими добрыми друзьями-читателями, особенно из
числа слушателей ВНШ, гораздо чаще. Вот так и возникла идея публикации этой
странице на нашем сайте.
Потому что наш сайт – это ещё одна территория свободы. Наш человеческий промысел, который, в общих чертах, напоминает промысел божий. На этой
территории, говоря образно, мы подчиняемся только закону совести, чести и
творчества: никакие замашки временщиков, околдованных и развращённых
материальными благами, нам не указ. В каком-то смысле наши стихи, рассказы, статьи, рождённые конкретными людьми, написанные ими в определённое время, – сплав чувств и мыслей, которые существуют теперь вне времени и пространства. Точнее, наперекор сиюминутной
логике временщиков разного калибра. Их содержание определяется нашим интересом
к самим себе. А будем ли мы интересны кому-то – покажет время.
Если нет – невелика беда, потому что, во-первых, мы уже об этом не узнаем, а, во-вторых, мы счастливы тем, что поделились друг с другом – живыми и осязаемыми – сокровенными своими мыслями и чувствами. Спасибо за это и времени, и стране, и всем окружающим нас людям! Спасибо, что, хоть и не слушали, но и не мешали быть самими собой, такими, какими мы себя
сами сочинили. Что поверили, сами того не ведая, в то, что жизнь никогда не
заканчивается, а только начинается. Причём для творческого человека она
начинается в любом возрасте. А когда мир погряз в чёрной лжи и ненависти, вдвое
важнее окунуть его в милосердную литературную ложь
Говорят, что в детях отражаетсявечность, потому что они до определённого момента не осознают конечностиматериальной жизни. Поэтому, общаясь с ними, мы, в какой-то степени, общаемся свечностью. Авторы наших альманахов, а значить и нашей страницы – очень взрослые дети…
Пусть под утро вам приснится
Юность наша. Как вдвоём
Умудрились мы родиться
И вот так теперь живём…
И ещё, конечно, будем
Долго-долго красно жить!
Умудрялись где любить
А.Гордин,
руководитель литературного клуба “Родные берега”
Наталья Растошинская ЯНВАРЬ
Январь за руку ведёт новый свет и новый год. Разве может Январь быть неярким, согбенным и линялым? Нет, не может. Он – добрый молодец, кудряв, белозуб, свеж, задорен. Наряжен в красный тёплый кафтан, да меховую душегрейку. Броской, узорной красоты сапоги да шапку. А вязаный пуховой шарф – загляденье, труды любушки молодушки. У Января собольи брови, румянец во всю щёку, молодые синь – глаза, энергия новых начинаний – девичья присуха. Ушла в прошлое декабрьская хмарь, деньки хоть на воробьиный скок, да всё же прибывают. Вот и нахохлившиеся воробьишки всё учуяли – оживились, зачирикали, засуетились на заснеженных ветках: холодно, а свету то больше! И то правда. Январь дружит с солнышком: ласково протянет к нему ладонь, и оно, сонное да бледное, вдруг встанет на цыпочки, протрёт глазки, зарумянится, да с удовольствием глянет на свет Божий. Встречается Январь и с арктическими зубастыми, а порой осатанелыми холодами. Всем люб красавец добрый молодец, как же не поиграть с ним. А всё же чувствуют зубастые метели да вьюги, что укорот уже не за далёкими долами. Может, потому и сатанеют. Любо Январю и другое. Когда, при малом морозце и безветрии, балеринками медленно вращаются снежинки, напоминая хрупкостью ту, ненаглядную… В котомку Января заброшены людские зароки, планы, прожекты, вечные понедельники с вечной новой жизнью. Они прилетели из безвременья, на стыке годов, когда даются избыточные, легковесные клятвы и обещания. Что сбудется? О том знает время. Знает и Январь, но в силу юного возраста, не грузится этими проблемами, справедливо полагая, что всё, так или иначе, разрешится. У молодца есть ведь и свои заботы: подкормить пичужек, устроить горки для заячьих плясок. Подлатать снежное серебро деревьев, сберечь зеркала промёрзших рек. В тишине, затаившись и улыбаясь, вслушаться в дремотные сны могучих лесов. Побранить, призвать к порядку, поднявшийся некстати ветер. Ночной порой, в благостном настроении, украсить зимние полянки чудными лунными дорожками. И главное: всем молодым, чутким сердцем, подарить подлунному миру надежду на будущее тепло. Так было и будет до веков скончания.
Иннокентий Темников
МОЛИТВА
На фото: И.Темников на Байкале в прямом и переносном смысле
Я вступил в тёмно-синий сумрак утра. Смахнул рукавицей куржак с лыж. Ночь не хотела уходить, лежала на дне долины, упрямо цеплялась за мохнатые ветки кедров, пряталась в глубокой черноте под елями и меж серых, как волчья шкура, камней.
Ботинки встали в крепления, заскрипел снег под ногами. Лыжня за ночь смёрзлась, идти было легко. Скрылось зимовье, за прошедшие годы ставшее мне тесным, остался далеко позади узкий жёлоб ручья со следами лавинного конуса на дне.
Лес поредел, деревья разошлись, и мы остались с ним одни. Он был в тысячу раз больше меня, его грудь закрывала собою полмира. Его основание лежало на дне долины, где ещё хозяйничала ночь, глава упиралась в небо. Он был белым, снежным склоном.
Ему и мне казалось, что мы никогда не сравняемся. Он всегда будет выше. Но я сделал шаг, потом ещё один, десять, сто, тысячу. Я изменялся. Он оставался прежним. Рюкзак давил на плечи, воздух с сипом врывался в лёгкие.
Я не боролся со склоном, не покорял гору. Я боролся с собой, своими страхами и слабостью. Я делал шаг к вершине и поднимался на этот шаг над собой.
Камусы хорошо держали на крутом склоне. Упираясь палками в снег, я медленно шёл вверх, дышал. Воздух распирал лёгкие.
«Белый, что может быть проще? – думал я, – белый – отсутствие цвета, великая пустота, символ чистоты и смерти».
Мысли помогали идти и терпеть.
«Нет! Белый – это все цвета мира, скрытые друг в друге. Белый – это не проявленная радуга», – пришла мысль. Я сощурил глаза и попытался представить скрытую радугу. На краешке ресниц белый послушно разложился на семь цветов. Я рассмеялся.
Сердце толчками гнало горячую кровь к мышцам. Мысли и образы шли нескончаемым потоком.
«Жизнь сложнее и многообразней представлений о ней, как сложнее Я моего отражения в зеркале. Белый – это всё вместе: и смерть, и пустота, и скрытая радуга, и ещё тысяча неведомых мне вещей», – думал я, делая шаг за шагом в белом как жизнь и смерть пространстве.
Сияющий новый день сползал с неба в долину. Я ощущал себя крошечной мошкой на груди горы-великана. Вот мошка обошла россыпь острых камей, выползла из тени. Слепящий свет обнял и растворил меня в себе. Нестерпимо, тысячью разноцветных огней вспыхнул снег, глубокой синевой засияло небо. Казалось, светится сам прозрачный воздух вокруг.
Пришлось остановиться и опустить очки.
Далеко внизу лежала долина, заросшая чёрными кедрами и ёлками, с крошечным зимовьем, много лет назад построенным мною вместе с прежним другом. Ещё дальше к Байкалу убегал залесеный Комаринский хребет. Там уже царил день, и было видно, что кедры не чёрные, а зелёные, немного голубые от толщи воздуха, лежащей между ними и мною.
Я сделал ещё сотню шагов. Из-за дальнего гребня, как рыба-кит из синих вод неба, вынырнул пик Хамар. Я подымался по «своему» склону, рос над собой, и вместе со мною росла громадина древнего вулкана. Словно древние Боги неустанно тянули со дна мирового океана первосушу, чтобы населить её мириадами живых тварей.
Я представлял, как миллионы лет назад лопнула и разошлась материковая плита, как тряслась и билась в горячечном ознобе молодая Земля, исторгая из себя горы, как тысячи тысяч лет талая вода наполняла самое глубокое пресноводное озеро-море на планете.
Склон удивлённо посмотрел мне в глаза. Я почти сравнялся с ним ростом. Осталось несколько шагов до камней на вершине.
Я их сделал.
В синем небе белыми призраками плыли горные громады. Я не был покорителем этих гор и этого мира. Я был с ним одним целым. Он был во мне. Я был в нём. Я стал его частичкой.
Безбрежность мира вошла в меня и наполнила оглушительной, звенящей красотой. Восторг и благодарность переполнили душу.
Я стоял на вершине и благодарил Творца за бесконечно длинную череду невероятных событий, породивших НАШ мир, вылупившийся из первовзрыва, как Божественный цыплёнок из золотого яйца.
Много, много лет назад, так много, что мы и представить не можем, на краю огромной Вселенной в одном из рукавов рядовой, спиральной галактики зажглась обыкновенная звёздочка — наше Солнце.
Должна была произойти ещё более невероятная цепь событий, в результате которой на третьей от солнца планете появилась жизнь.
А потом родился Я…
Я стоял на вершине и возносил хвалу Отцу Небесному за древний Океан, плещущийся в моей крови, за глаза способные видеть, руки, умеющие созидать, мозг, вместивший тысячи слов и образов, понятия: ДОБРО, ЗЛО, ЛЮБОВЬ, РОДИНА. Я был всем сразу — камнями и горами, вековыми кедрами и остроконечными пихтами, медведем, спящим в берлоге, белой куропаткой, пасущейся в горной тундре, маралом, кабаргой, вороном, тучей и ветром. Я молился истово и страстно.
Я — атеист…
КОРОНА НА ГОЛОВЕ
В запальчивости друг крикнул: «Тебе корона на мозги не давит?» и хлопнул дверью. Подошёл к зеркалу. Посмотрел внимательно. Даже руками потрогал. Нет там ничего — лысина одна.
«Что имел в виду друг, говоря о короне? – думал я, – должно быть ему завидно, что меня в местной газете три раза напечатали?» Потом решил: «Может, со стороны умному другу виднее – есть там корона. Придётся научиться её носить!»
Хожу в короне, привыкаю. Властитель дум. А чего стесняться — на «Прозе. Ру» у меня тысячи читателей. Как говорил про нас отец народов, «инженеры человеческих душ». Мне-то «властитель» больше нравится, но и «инженер душ» тоже неплохо звучит.
Неудобная штука, доложу вам, эта корона. Особенно зимой. Шапка на неё не налезает, того и гляди уши отморозишь. Потерять опять же боишься. Бывает, проснёшься ночью в холодном поту, шаришь рукой по тумбочке – тут ли лежит.
Тут. Встаёшь, жадно пьёшь воду. Потом долго уснуть не можешь, о короне думаешь. Завистью мучаешься. У других-то короны поболе твоей будут. Подданных тысячи, миллионы! Вот истинные властители дум, глыбы, матёрые человечищи – Людмила Улицкая, Виктор Пелевин, Дима Быков, Ксения Анатольевна Собчак. Мало кто читал, но все о них знают.
А есть настоящие небожители — Пушкин, Шекспир, Толстой. Но этих любить легко — их в школе проходят. Кажется, что знаешь, поэтому читать вовсе не обязательно. К тому же, от покойников сюрпризов ждать не приходится. Это не Улицкая или Ахеджакова.
Ещё одно гадкое свойство у короны обнаружил. Кланяться мешает. Вот пытаешься прогнуться, корона с гладкой лысины сразу на глаза сползает. Приходится спинку ровно держать.
Со всеми перессорился ради этой чёртовой короны.
Совсем недавно обнаружил — привык я к короне. Больше не давит, на голове сидит, как влитая, друзей не раздражает и звенеть стала… Изреку мысль, тряхну головой гордо. Что-то рядом звенит, нежно так, заливисто.
Смех вокруг. Люди показывают на меня пальцем, крутят у виска.
Жена — королева моя, сказала: «Хватит корчить из себя дурака. Ты смешон в своём шутовском колпаке!»
Так вот что звенит — бубенчики на колпаке! Хожу, привыкаю.
С недавних пор одно тягостное чувство стал я испытывать. Будто ходит кто за мной. С Вами такое бывало? Иду по улице, а за спиной крадётся кто-то. Иногда я вижу его. Это тень. Да, тень. Иду на службу, бежит предо мною. Я быстрее, и она бегом. Я домой, она за мной.
Вот даже сейчас я пишу, она стоит за моими плечами. Молчит.
Иногда я вижу во сне того, кто даёт эту тень. Она приходит в разных обличьях.
На прошлой неделе Она был худым очкариком, с маленькой головой, облепленной прядями тонких волос и длинным указательным перстом. Очкарик страшно блестел на меня холодными стёклышками в тонкой оправе и грозил костяным пальцем. «Нельзя, нельзя», – клацали мелкие зубы в безгубом рыбьем рту. «Нельзя, нельзя», – вторил им указательный палец.
Ещё я видел его тёмным силуэтом в круге слепящего света. Он был в белом халате и жёлтом фартуке со следами крови. Он резиновыми руками лез в мои мозги и там рылся.
Сегодня целый день я слышал странный в городе звук. Будто кто водит сталью по камню. «Вжик-вжик». Пауза и опять – «вжик-вжик», словно косу точит. Ближе и ближе.
Ночью Она мне приснился. Лицо её скрывала красная маска, в руках — топор и точильный камень. «Так вот откуда звук!»- пронзила догадка.
Она звал меня на помост. Я потряс головой, надеясь услышать спасительный звон бубенчиков. Мол, что с дурака взять? Шутам дозволено говорить что угодно, даже правду.
Не зазвенели. Трогаю руками. Опять на лысине чёртова корона! Кричу: «Заберите проклятую! Верните мои бубенчики и колпак!» А корона словно приросла, отделить можно только вместе с головой. Тяну её руками, выдираю с корнем, кричу: «А-А-А!»
Кто-то трясёт меня за плечо. Просыпаюсь. Уф! Жена. Я дома в постели. Лезу с головой под одеяло. Приснится же чертовщина!
Долго лежу. Боюсь заснуть. Вдруг, тот в красной маске — из моей настоящей жизни, а любимая женщина рядом – снится?
ДВЕ СПИЧКИ
Третий день в горах шёл дождь, порой сменяясь мокрым снегом. Почти сутки человек брёл по хребту. Короткая щётка мха на склоне пропиталась водой, стала скользкой. Ноги разъезжались, вытягивая силы из мышц. Серая пелена вокруг временами светлела, и тогда он начинал различать светлые пятна снежников и пунктир тропы, исчезающий в зарослях стланика и на скалах. С Байкала наползала следующая пелена, становилось темно, как в сумерки, и всё вокруг начинало сочиться водой: и серые камни, и заросли рододендронов, и кедровый стланик, и сам воздух.
В детстве часто хотелось оказаться в облаке, потрогать его руками. Сейчас он был в облаке. Облако хлюпало в сапогах, сбегало по накидке и брюкам. Иногда тропа пропадала, и приходилось проламываться через заросли. Тонкие струйки воды с неба сменялись ледяными потоками с веток.
Он уже перестал дрожать. Тело оставило безуспешные попытки согреться и перешло в режим сбережения. Ничего хорошего это человеку не сулило. «Чтобы не увеличивать страдания, о холоде лучше не думать. Лучше всего мечтать о зимовье, тепле, еде»,- считал человек.
Из еды остался один ореховый батончик. Нет не так. В рюкзаке у него было достаточно еды, но рюкзак он утопил при безуспешной попытке перейти внезапно поднявшийся ручей, за сутки ливня, превратившийся в мутный поток. Пришлось возвращаться хребтом. Спускаться по тропе вдоль реки, лазить в дождь по прижимам или пытаться бродить поднявшуюся реку представлялось безумием. Батончик лежал в кармане куртки, потому уцелел.
От холода у человека болело всё тело, мысли путались, каждый шаг давался с трудом. Туман сгустился. Всё стало неузнаваемым, тропа исчезла. Наверное, надо остановиться и вылить воду из резиновых сапогов. Но он продолжал идти. Сил на лишние движения не было. К тому же, вода в сапогах слегка нагрелась, и было жаль терять тепло.
Подул сильный ветер, обещая изменение в погоде, стало ещё холодней. Струи дождя секли лицо, рвали накидку. Хотелось забиться в камни под стланик, свернуться калачиком, согреться. «Вот где-то есть жарке страны, где в июне не бывает дождя со снегом, где прекрасные мулатки пьют мартини и занимаются любовью на пляже под звёздным небом…»
Человек потерял равновесие и чуть не упал. В походе, когда кто-нибудь запинался всегда смеялись: «Бабу вспомнил». Сейчас даже не улыбнулся.
Окончательно стемнело. Хребет едва различался на фоне чуть более светлого неба. Слева скорее угадывался, чем виделся провал долины с безымянной речкой, где много лет назад они с другом поставили зимовье.
В долине тропы не было. Идти стало труднее. Ноги увязали в высокой траве. Ветер внизу не так свирепствовал. Какой-то краешек сознания постоянно помнил о шоколаде в кармане, но это был последний запас, и он не хотел его трогать.
Дно долины заболочено. Сильно пахло черемшой. Человек несколько раз упал, запнувшись о кочки. Больно уже не было, было обидно на своё, ставшее непослушным, тело. Оно жаждало покоя и тепла. О тепле умоляла каждая мышца, каждая связка, каждая клетка тела.
Пень появился внезапно. Пень, от спиленного много лет назад дерева, для человека означал жизнь. Пень — признак зимовья.
Зимовье было тут же за знакомым огромным в пол избушки камнем. Маленькая дверь подпёрта полкой. По остатку костра и консервным банкам видно, что с зимы сюда никто не приходил.
За годы, что он здесь не бывал и дверь, и само зимовье будто усохли, стали меньше. По стене с прохудившийся крыши сочилась вода. Старый спальный мешок лежал на знакомом коврике из пенки. Бестолковые туристы не подвесили его, и мыши изрядно потрудились над спальником. Синтетическая набивка и ткань по краю мешка были все изъедены.
Человек вытряхнул мышиные катышки, разделся догола и завернулся в сухую ткань. Через какое-то время его стала бить дрожь, это тело пыталось согреться. «Вот бы найти спички, печку затопить»,- стал мечтать он. Его коробок со спичками размок в кармане, превратился в кашу, а зажигалку унесло с рюкзаком.
В зимовье спичек не было. Он проверил все. Нашёл только пустой спичечный коробок с окурком сигареты.
«Если бы мне сейчас спички, хоть одну, я бы уж развёл огонь,- размечтался человек,- я бы не стал спешить. Спешкой всё испортишь. Вначале нужно настрогать много мелких стружек. Приготовить щепок покрупнее. Можно настрогать «ёжиков». Это когда от щепки стружку не отделяют до конца, и вся щепка покрывается тонкими стружками, как ёжик иголками. Потом всё нужно уложить в печку аккуратненько, вначале стружки помельче, затем чуть крупнее, сверху шалашиком «ёжики». Для верности можно сделать трут из ваты, вон она торчит из рваной фуфайки».
Он посветил брелком-фонариком на фуфайку. «Хорошо хоть этот не уплыл вместе с налобником в рюкзаке. Стоп. Фуфайка. Фуфайка это карманы. А карманы это…»
Спички в карманах были, были две целые, замечательные, сухие спички. Свой старый топор он нашёл под крышей. Двадцать лет назад топор был острым, но это был несомненно он, хоть от топорища осталась одна кочерыжка, а обух лопнул.
Огонь развёл, почти как мечтал — с одной спички. Из-за тупого топора не вышли только «ёжики».
Вторая спичка была бережно уложена в кусочек ваты из фуфайки, вата в коробок, коробок завёрнут в непромокаемую плёнку.
Зимовье прогрелось быстро. Жизнь налаживалась. На полке стоял знакомый котелок с ручкой из тонкой, чтобы не нагревалась, проволоки. Котелок они нашли с другом в сгнившем зимовье охотника, а ручку он приладил сам. Сколько в этом котелке было сварено каши!
В молодости они с другом любили кашу-абалаковку, и часто её готовили. Абалаковка это манная каша на молоке с изюмом. На костре манную кашу приготовить целая наука. Проще научиться бить крючья и вязать узлы. Секрет манной каши в том, что в кипящую воду надо тонкой струёй всыпать крупу, непрерывно помешивая. Разведённое предварительно сухое молоко влить позже. Соль, сахар, масло и изюм по вкусу, если они есть.
Мужчина не ел уже сутки. Холод и ходьба высосали из тела всю энергию. Есть захотелось так, что замутило.
«Можно съесть ореховый батончик,- стал рассуждать он,- но до дому ещё день пути. Вот бы найти заначку!»
Припомнил, как другой его друг на работе на лавине забросил несколько банок сгущёнки в снег, и как они летом радовались, когда нашли их.
Заначка это вариант! Человек вспоминал куда они обычно прятали продукты, куда бы он спрятал, если задался такой целью.
Ржавую, но целую банку сайры и две литровые стеклянные банки с винтовыми крышками нашёл в дупле засохшего кедра за зимовьем. Кедр в котором они с другом прятали продукты сгнил, это был другой кедр, но продукты в нём были. Их спрятали давно, потому, что сейчас продукты никто не прячет, их просто выбрасывают или оставляют на столе на радость местным мышкам.
Сайру пришлось выкинуть. Стеклянные банки были полные, в одной оказался сахар, в другой — гречка.
Запах варящейся гречи наполнил зимовье. Мужчина не спешил, ел долго со вкусом, смахивая капли пота с носа. Заварил крутой кипяток листьями брусники и смородины.
Под босую ногу несколько раз попадала пластиковая бутылка. Чтобы не запнуться, человек закатил её под нары.
Сытость пьянила. Человек попытался улечься. Все мышцы болели, расслабиться на твёрдых нарах не получалось. Он вспомнил, как в молодости спали в палатке на пенопластовых ковриках на камнях или леднике. Не помогло. Тогда помогал расслабиться глоток спирта, который Док наливал в крышку фляжки, извлекая из своего рюкзака.
Однажды они с другом притащили в это зимовье в стеклянной бутылке горькую имбирную. Им на два года хватило этого ужасного пойла, чтобы по приходу сюда чуть плеснуть на дно кружки, выпить, захмелеть и весь вечер быть пьяными от спиртного и усталости.
Эх сейчас бы завертушечку! Теперь спиртное в стекле сюда никто не носит, носит в пластике. В пластике! Стоп! А чего там в бутылке под столом?
В бутылке была водка, не много, но много и не надо.
Согревшиеся теплом, едой и спиртным мышцы расслабились. Отблески огня от печки причудливо играли на потолке. Человек временами проваливался в сон. По крыше стучал дождь, струйки сливались, падали на землю, журчали, будто женщина лепечет ласковые слова. В лесу и вокруг зимовья непрерывно шуршало и шумело, словно кто-то ходит, иногда казалось, что за стеной говорят или далеко шумит мотор.
От живого тепла печи, горячей еды и спиртного тело согрелось. Мысли лениво потекли в голове, цепляя одна другую. «Вот если бы сейчас сюда в его тепло и уют вошла усталая путница, такая же замёрзшая и мокрая, каким он был недавно»,- стал мечтать он. Мужчина понимал – такое невозможно, но даже не удивился бы, если это произошло. Судьба в тот вечер давала ему всё, что он просил.
Он ещё раз подбросил дрова в печь, выбирая самые плотные, сучковатые поленья, которые будут дольше гореть.
Последней мыслью перед тем как заснуть было: «Если судьба даёт человеку всё, о чём он мечтает, он тут же желает большего».
К утру дождь прекратился, и стало тихо.
Вечером следующего дня человек был дома. Побелевшую от воды шоколадку съела младшая дочь, а коробок с драгоценной спичкой выбросила жена, когда стирала его вещи.
Наталья Растошинская ДЕКАБРЬ
Чуточку воображения – и короткая бородка превратилась в окладистую степенную бороду, обладатель которой – богатырь высоченного роста, косая сажень в плечах. С уверенной поступью, точными движениями. Хозяин – Декабрь шествует по заснеженному лесу с неизменным посохом в руках, оберегаемых расшитыми гладью да бусинами рукавицами. Его традиционный наряд прекрасен, обрисован поколениями людей, не верящих в чужеземные сказки о кафтанах Санта – Клауса. Шуба Декабря – со старорусским воротником, простирается до пят, опушена мехом. Шапка – допетровского кроя, кушак украшен в тон рукавицам. Огромные валенки шутя поглощают любое расстояние, взгляд требователен, проницателен. Робкого проберёт до косточек, в прямом и переносном значении слова. Декабрь, он же Дед Мороз, не мифическая – реальная фигура, живущая в сознании каждого. С заповедных времён он стучит в ставни, предупреждая о необходимости жарко топить печи да угару бояться. Ему подвластно всё – зеркалит реки, укрывает окрестности снежным дивом. Вызывает позёмку, мглу, вьюгу. Повелевает всеми, принуждая больше спать, надёжнее обустраиваться, крепче дорожить теплом. Мороз строг, но справедлив. Согласно людским сказаниям да представлениям, его свита – благодарные зайчата и бельчата. Его подруга – ненаглядная Снегурочка, помогающая деду творить бесчисленные чудеса, укрощать зло. Декабрь, как никто из славных месяцев, купается в молве, сказах о могуществе и волшебной силе. Но к сказам этим равнодушен. Слишком неосновательны, мелковаты люди. С надеждой глядят на календарь, отрывая последние листы, торопят декабрьское время. Спешат, в предвкушении жизни с чистого листа. Столетия Мороз улыбается в белоснежные усы, давно уже не дивясь этой суетливой неблагодарности. Врождённой мудростью он знает – можно успеть сделать всё главное и не поспешая.
Декабрь – воевода. Ходит дозором, выбирает ёлочки для новогодия. Его власть неоспорима никем. Махнёт посохом – завьюжит, забуранит, отрежет пути и дороги всему на свете. А смилостивится, да мигнёт красному солнышку, и засверкают ” великолепными коврами” звёздочки на снежных просторах. Так было, и Боже, пусть будет до веков скончания.
Наталья Растошинская
СОРОК СЕДЬМОЕ НОЯБРЯ
И почему это многие считают самыми депрессивными только 30 дней ноября? На его календаре уже 46 ноября, и все дни глухи, неухожены, неулыбчивы. А новый год – за очень далеким горизонтом, и доставать его оттуда, обживать и обустраивать нет никакого желания. В который раз он прокрутил в голове эту фразу: «Нет желания». Нет желания вставать по утрам, прыгать в транспорт, встречать сослуживцев, вникать в бумаги, возвращаться домой.
Когда-то давно, в одной книге он нашёл утверждение, поразившее его своей меткостью: «Бойся быть взрослым, которым ничто не интересно, кроме цифр». Автора он сейчас не помнит. Это было в эпоху, когда он ещё читал книги.
«С чего всё началось?» – он попытался раскрутить спираль событий. Вначале он перестал видеть сны. Много лет он видел разнообразные, часто весёлые, бесшабашные цветные сны. Тогда они ещё были вместе – Мариша и их сынок Сашка. Доверчивый, уютный ребенок, боявшийся потеряться, постоянно всовывающий свою нежную, влажную ладошку в его жёсткую руку. Сашка всегда хотел быть рядом. Сопел настойчиво, мусолил альбом, просил нарисовать то барашка, то поросёнка. Затем, в круговерти лет, распалась семья, растерялись друзья, и жизнь, наполнившись вроде бы полезными людьми, постепенно обеднела, растеряла краски, эмоции, желания. Он ощутил одиночество среди людей.
В ночь на 47 ноября он долго сидел на подоконнике, смотрел в ночное окно. И вдруг увидел, как на снегу появились следы, оставляемые кем-то невидимым. Сквозняком распахнулись двери, послышались лёгкие шаги и детское восклицание: «Ой, как здесь тепло!» Он ощутил присутствие в комнате ребёнка. Нет, это был не долгожданный цветной сон, рядом с ним уселся, дышал свежестью и болтал ногами мальчонка, почти осязаемый, но к огорчению, совсем невидимый.
Здравствуй! – поздоровался мальчуган.
– У тебя темно и невесело. И комнату свою ты давно не прибирал. Вы, взрослые, такие странные. Думаете о большом, а забываете убрать маленькую пыль. Разве ты не помнишь главное правило? Встал поутру, умылся, привёл себя в порядок, и сразу же приведи в порядок свою планету. Прищупайся – я совсем согрелся, перестал кашлять, и мы можем поболтать. Нет ли у тебя чёбинить вкусного?
Он так и спросил – «чёбинить», и это милое, детское слово растопило возрастную заскорузлость.
– У тебя тут альбом с рисунками и краски, а где твои дети? – продолжал он расспросы с непосредственностью доброй, открытой Души.
У взрослого заныло сердце – так внезапный гость напомнил родного Сашку. Сашка любил какао, выпивал напиток неторопливо, смакуя, потешно вытянув губёнки хоботком, и всегда облизывал ободок чашки. Но разве найдутся какао и молоко в затянувшуюся ноябрьскую пору, в квартире, где позабылись все желания. Только несколько конфет, залежавшихся с давней поры. Сашка любил и его, теребил за руки, пытаясь задержать внимание, притягивал бархатными глазами с расширенными от ожидания зрачками, сочинял такие же смешные детские слова – «загвоздикал», «хранительство», «приливка».
«Сейчас уже подрос, конечно, слова детские забыл, а вместе с ними забыл и меня» – подумал взрослый. – А если не забыл, и плачет по ночам, поминая моё незадачливое отцовство? А если ненавидит?» – горькие мысли поскакали по комнате, рассыпались по углам и прочитались чутким гостем.
– Я проведал несколько планет – начал рассказывать он, хрустя конфетами. Вы, взрослые, сосчитали их, и дали им ученые названия. Я же, вместе с моим Лисом, назвал их «Молчание», «Безразличие», «Пустота». И только Ваша планета наполнена жизнью, звуками, красками. Но Вы не любите её. Не прибираетесь на планете. Не любите и себя. Приходится напоминать то, что написано давным-давно: «Нет магазинов, где торговали бы друзьями, и потому люди не имеют больше друзей… Приручи меня. А если приходишь всякий раз в другое время, я не знаю, к какому часу готовить своё сердце».
Детство, милое и мудрое детство, с липкими конфетными губами, требовательно глядело в глаза и разговаривало с хозяином квартиры. Вспомнилось собственное, не всегда счастливое прошлое. Бранящиеся близкие, и особо горький, далёкий новый год, когда поссорившиеся вечером 31 декабря родители, отправили его с братом спать, в то время как из соседних квартир слышались музыка и смех. Тогда он горько плакал, и это были последние детские слёзы. И сейчас, спустя многие годы, смахнулись слёзы – нестыдные слёзы взрослого человека, исповедуемого ребёнком.
– Вспомни ту книгу, которая давно нравилась тебе – приглушённо журчал тоненький голосок. – Люди выращивают в одном саду пять тысяч роз и не находят того, что ищут. А ведь то, чего они ищут, можно найти в одной – единственной розе, в глотке воды.
– Да, как, оказывается просто – найти, сохранить единственную розу, которая придаст твоей жизни цвет, аромат, энергию! – оживился взрослый, внимательно слушая дитя. – И ещё – в доме, несмотря на провальное настроение, всегда должно быть какао, молоко, и вообще, чёбинить вкусное. Я должен, должен увидеть Сашку!
Именно в это благодатное мгновение он увидел собеседника.
Мальчишка с золотыми волосами, Маленький Принц, сидел в его квартире на шкафу, свесив маленькие ножонки, и разрисовывая его альбом яркими цветными изображениями барашков, поросят и иных смешных животных.
– Вот и настало время прощаться – сказал гость, кладя кисточку и альбом на стол.
Он поглядел на взрослого грустными бархатными глазами, и протянул заляпанную краской ладошку.
– Нет! – возразил тот, – Останься, я слетаю за угощением, сварим какао и ещё поговорим, ты хорошо согреешься. Знаешь, я даже вспомнил любимую когда-то цитату из той книги: «Зорко одно лишь сердце. Самого главного глазами не увидишь».
– Я рад бы остаться – вздохнул малыш, – Но у меня много работы – напомнить некоторым отцам, что их ждут, особенно под новый год, забытые Пети, Коли, Наташи. И потом, мне ведь надо прибрать и мою собственную планету. А ты обязательно купи какао, альбом и новые краски. И никогда – слышишь – никогда не забывай, что ты навсегда в ответе за тех, кого приручил.
Наступившим днём 47 ноября, он, конечно, не начал новую жизнь. Опыт пожившего человека не раз подсказывал, что каждый понедельник, так называемой «новой жизни», тащит за собой старые привычки и прежнюю лень. Но навестить родного Сашку он собрался безотлагательно. Сварил какао и выпил чашечку, сидя на подоконнике и тщетно надеясь найти свежие следы под морозным окном. И в эту же ночь увидел цветной сон. Его глаза, влажные от невыплаканных слёз, разглядели Сашку, который тянул свою ладонь к его руке.